Неточные совпадения
Обед стоял
на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и, убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела
подавать коляску и вышла. Дом уже бросал тень чрез всю улицу, и был ясный, еще теплый
на солнце вечер. И провожавшая ее с вещами Аннушка, и Петр, клавший вещи в коляску, и кучер, очевидно недовольный, — все были противны ей и раздражали ее своими словами и движениями.
Алексей Александрович грустно усмехнулся, посмотрел
на шурина и, не отвечая, подошел к
столу, взял с него начатое письмо и
подал шурину.
Смеркалось;
на столе, блистая,
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик
подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.
Княжна молча встала с кресла и первая вышла из гостиной. Все отправились вслед за ней в столовую. Казачок в ливрее с шумом отодвинул от
стола обложенное подушками, также заветное, кресло, в которое опустилась княжна; Катя, разливавшая чай, первой ей
подала чашку с раскрашенным гербом. Старуха положила себе меду в чашку (она находила, что пить чай с сахаром и грешно и дорого, хотя сама не тратила копейки ни
на что) и вдруг спросила хриплым голосом...
Самгин повел ее в «Эрмитаж»;
стол она выбрала среди зала
на самом видном месте, а когда лакей
подал карту, сказала ему с обаятельнейшей улыбкой, громко...
Он бросил
на стол какую-то бумагу, но обрадованный Самгин, поддев ее разрезным ножом,
подал ему.
Она вынула из портфеля письмо и
подала ему. Он подошел к свечке, прочел и положил
на стол. А глаза опять обратились
на нее с тем же выражением, какого она уж давно не видала в нем.
На другой день Захар, убирая комнату, нашел
на письменном
столе маленькую перчатку, долго разглядывал ее, усмехнулся, потом
подал Обломову.
Он точно вдруг опомнился от какого-то сна, почти сконфузился; взял из портфеля, лежавшего
на столе, письмо и
подал мне.
Он взял со
стола и мне
подал. Это тоже была фотография, несравненно меньшего размера, в тоненьком, овальном, деревянном ободочке — лицо девушки, худое и чахоточное и, при всем том, прекрасное; задумчивое и в то же время до странности лишенное мысли. Черты правильные, выхоленного поколениями типа, но оставляющие болезненное впечатление: похоже было
на то, что существом этим вдруг овладела какая-то неподвижная мысль, мучительная именно тем, что была ему не под силу.
— Понимать-то можешь что-нибудь али еще нет?
На вот, прочти, полюбуйся. — И, взяв со
стола записку, она
подала ее мне, а сама стала передо мной в ожидании. Я сейчас узнал руку Версилова, было всего несколько строк: это была записка к Катерине Николавне. Я вздрогнул, и понимание мгновенно воротилось ко мне во всей силе. Вот содержание этой ужасной, безобразной, нелепой, разбойнической записки, слово в слово...
«Ну, обычай не совсем патриархальный, — подумал я, — что бы это значило?» — «Это наш обычай, — сказал старик, —
подавать блюдо с «этим»
на стол и сейчас уносить: это у нас — символ приязни».
— «Спросите, есть ли у них виноград, — прибавил Зеленый, — если есть, так чтоб побольше
подали; да нельзя ли бананов, арбузов?…» Меня занимали давно два какие-то красные шарика, которые я видел
на столе,
на блюдечке.
В маленьком флигельке
на скорую руку устроен был чай. Нагибин собственноручно «наставил» самоварчик и не без эффекта
подал его
на стол.
Через два дня учитель пришел
на урок.
Подали самовар, — это всегда приходилось во время урока. Марья Алексевна вышла в комнату, где учитель занимался с Федею; прежде звала Федю Матрена: учитель хотел остаться
на своем месте, потому что ведь он не пьет чаю, и просмотрит в это время федину тетрадь, но Марья Алексевна просила его пожаловать посидеть с ними, ей нужно поговорить с ним. Он пошел, сел за чайный
стол.
Долго он отказывался, ибо никогда почти не играл; наконец велел
подать карты, высыпал
на стол полсотни червонцев и сел метать.
Когда мой отец взошел, Наполеон взял запечатанное письмо, лежавшее
на столе,
подал ему и сказал, откланиваясь: «Я полагаюсь
на ваше честное слово».
На конверте было написано: «A mon frère l'Empereur Alexandre». [Брату моему императору Александру (фр.).]
Я давно не играла
на фортепьяно,
подали огонь, иду в залу, авось-либо смилосердятся, нет, воротили, заставили вязать; пожалуй — только сяду у другого
стола, подле них мне невыносимо — можно ли хоть это?
Барин в кабинете сидит, барыня приказывает или гневается, барчуки учатся, девушки в пяльцах шьют или коклюшки перебирают, а он, Конон, ножи чистит,
на стол накрывает, кушанье
подает, зимой печки затопляет, смотрит, как бы слишком рано или слишком поздно трубу не закрыть.
— Срам смотреть, какие ты стаканы
на стол подаешь! — чуть не каждый день напоминали ему.
На что он с убежденным видом неизменно давал один и тот же ответ...
— Сказывали мне, что за границей машина такая выдумана, — завидовала нередко матушка, — она и
на стол накрывает, и кушанье
подает, а господа сядут за
стол и кушают! Вот кабы в Москву такую машину привезли, кажется, ничего бы не пожалела, а уж купила бы. И сейчас бы всех этих олухов с глаз долой.
Матушка первая подходит к
столу, кладет
на тарелку моченое яблоко и
подает его отцу.
В десять часов
подали ужин, и в заключение
на столе опять явилось… блюдо клубники!
Между тем дедушка, наскоро поевши, уже посматривает
на ломберный
стол. Игра возобновляется и тем же порядком длится до самого обеда, который
подают, сообразуясь с привычками старика, ровно в двенадцать часов.
Ровно в девять часов в той же гостиной
подают завтрак. Нынче завтрак обязателен и представляет подобие обеда, а во время оно завтракать давали почти исключительно при гостях, причем ограничивались тем, что ставили
на стол поднос, уставленный закусками и эфемерной едой, вроде сочней, печенки и т. п. Матушка усердно потчует деда и ревниво смотрит, чтоб дети не помногу брали. В то время она накладывает
на тарелку целую гору всякой всячины и исчезает с нею из комнаты.
— Долго ли этот кобылятник наш дом поганить будет? Посуду-то, посуду-то после него
на стол подавать не смейте! Ведь он, поганец, с собакой из одной чашки ест!
Отец его ставил
на стол разнообразные чашки, кружки,
подавал самовар, — Кострома садился разливать чай, а он, выпив свой шкалик, залезал
на печь и, вытянув оттуда длинную шею, разглядывал нас совиными глазами, ворчал...
Из залы нужно было пройти небольшую приемную, где обыкновенно дожидались просители, и потом уже следовал кабинет. Отворив тяжелую дубовую дверь, Петр Елисеич был неприятно удивлен: Лука Назарыч сидел в кресле у своего письменного
стола, а напротив него Палач. Поздоровавшись кивком головы и не
подавая руки, старик взглядом указал
на стул. Такой прием расхолодил Петра Елисеича сразу, и он почуял что-то недоброе.
Розанов отказался есть. Горничная убрала со
стола и
подала самовар. Розанов не стал пить и чаю. Внутреннее состояние его делалось с минуты
на минуту тревожнее. «Где они странствуют? Где мычется это несчастное дитя?» — раздумывал он, чувствуя, что его оставляет не только внутренняя твердость, но даже и физические силы.
— Инок из скитов, — шепотом ответил Андриян Николаев. — Ни рыбы, ни вина не вкушает и с мирскими не трапезует: ему сюда
подавали на рабском
столе.
Между тем день стал склоняться к вечеру;
на столе у Розанова все еще стоял нетронутый обед, а Розанов, мрачный и задумчивый, ходил по опустевшей квартире. Наконец и стемнело; горничная
подала свечи и еще раз сказала...
В четыре часа Прорвич накроет
на стол,
подаст чашу с супом, начнется обед и всегда непременно с наставительною беседою.
— Бахарева может наливать чай, — говорил он, сделав это предложение в обыкновенном заседании и стараясь, таким образом, упрочить самую легкую обязанность за Лизою, которой он стал не в шутку бояться. — Я буду месть комнаты, накрывать
на стол, а
подавать блюда будет Бертольди, или нет, лучше эту обязанность взять Прорвичу. Бертольди нет нужды часто ходить из дому — она пусть возьмет
на себя отпирать двери.
Розанову
подали котлетку и графинчик водочки, и с тех пор графинчика у него не снимали со
стола, а только один
на другой переменяли.
За обед Помада сел, как семьянин. И за
столом и после
стола до самой ночи он чего-то постоянно тревожился, бросался и суетливо оглядывался, чем бы и как услужить Лизе. То он наливал ей воды, то
подавал скамейку или, как только она сходила с одного места и садилась
на другое, он переносил за нею ее платок, книгу и костяной ножик.
Аннушка
на это приказание отперла стоявшую
на столе шкатулку и
подала из нее Есперу Иванычу пакет.
— В таком случае, позвольте вам презентовать сию книжку! — проговорил Александр Иванович и, подойдя к
столу, написал
на книжке: Павлу Михайловичу Вихрову, от автора, — и затем
подал ее Павлу.
— Нельзя ей сейчас сюда! — возразила Катишь урезонивающим тоном. — Во-первых, она сама с дороги переодевается и отдыхает; а потом, вы и себя-то приведите хоть сколько-нибудь в порядок, — смотрите, какой у вас хаос! — продолжала Катишь и начала прибирать
на столе, складывать в одно место раскиданное платье; наконец, взяла гребенку и
подала ее Вихрову, непременно требуя, чтобы он причесался.
Осип Иваныч неодобрительно покачал головой. Между тем
подали чай, а
на другом
столе приготовляли закуску.
— Еще бы не жирные! будешь жирен, как стервятиной да дохлятиной кормить будут! Да и вообще… разве это цыпленок!
Подадут дылду
на стол, двоим вряд убрать, и говорят: пуле!
Когда Ромашов, обходя
стол, приблизился к нему, Николаев быстро взглянул
на него и тотчас же отвернулся, чтобы не
подать руки, и с преувеличенным интересом заговорил с своим соседом.
— Ну,
на нынешний день, Анна Ивановна, супружеские советы отложим в сторону. Вредно ли, не вредно ли, а я, значит, был бы свинья, если б не напился ради приятеля! Полюбуйся, брат! — продолжал он, указывая
на стол, — пусто! пьем, сударь, воду; в общество воздержания поступил! Эй вы, олухи, вина! Да сказать ключнице, чтоб не лукавила,
подала бы все, что есть отменнейшего.
— Розовое, братец, нынче в большом ходу! в Петербурге
на всех хороших
столах другого не
подают!.. Я, братец, шампанское вино потому предпочитаю, что оно вино нежное, для желудка необременительное!
— Дешевизна так неимоверна, что рябчики непременно должны быть давленые, а не стреляные. Во всяком случае, ни один порядочный повар не согласится
подать давленую дичь
на стол.
— Да, скажи ей! — повторил Калинович. — А тебе вот
на покуда
на твои нужды, — прибавил он и, взяв со
стола бумажку в пятьдесят рублей серебром,
подал ее суфлеру.
— Ей-богу! в покоях косяки все покривились; пол так и ходит под ногами; через крышу течет. И поправить-то не
на что, а
на стол подадут супу, ватрушек да баранины — вот вам и все! А ведь как усердно зовут!
—
На, получай! — и
подает одной рукой тетрадку В.В. Давыдову, а другой, вынув из кармана бутылку коньяку, ставит
на стол.
Узналось все это после. А потом как-то мы ужинали у В.М. Лаврова. Сергей Андреевич уезжал раньше других; мы вышли его проводить в прихожую,
подали ему шубу, его бобровая шапка лежала
на столе, а рядом с шапкой спал котенок.
По другую сторону
стола сидел В.С. Пагануцци, необыкновенно толстый, добродушного вида, и читал рукопись. Переговорили об условиях с Соболевским, и потом, когда Лукин ушел, Пагануцци взглянул
на часы и сказал,
подавая рукопись...
— Пожалуйте рюмочку с нами, Владимир Алексеевич! — пригласил он меня, а другой его сосед уж и стаканчик
подает. Выпили. Разговариваем. Я полез в карман за табакеркой. В другой, в третий… нет табакерки! И вспомнилось мне, что я забыл ее
на столе в скаковом павильоне. И сразу все праздничное настроение рухнуло: ведь я с ней никогда не расстаюсь.